Почему Польшу стали ублажать задолго до Ялты-45

Как известно, ничто другое не объединяет так быстро, как общий враг. Практически сразу после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз польское правительство в изгнании с подачи английской дипломатии пошло на восстановление отношений с СССР. Уже 30 июля 1941 года был подписан небезызвестный договор Майского — Сикорского, по которому советская сторона пошла на обмен послами и признавала утратившими силу договоры с немцами о территориальных переменах в Польше.

Долгий путь к свободе

Однако путь от отмены пресловутого «четвёртого раздела» Польши по пакту Риббентропа — Молотова к реальным территориальным приращениям для этой страны оказался весьма долгим. Тем не менее, известные решения по границам Польши, принятые на Ялтинской конференции 1945 года, были подготовлены намного раньше, и подготовлены на основе политический и военных реалий того времени.




Пограничный вопрос снова стал актуальным только весной 1943 года, после того как ряд польских политиков фактически присоединились к грязной пропагандистской кампании, развязанной ведомством Геббельса по поводу трагедии в Катыни. Это по определению не могло не задеть советского лидера И. Сталина, которому многие современные историки готовы приписать не что иное, как опасения в том, «что подлинное авторство этого преступления может выйти наружу».

Не будем здесь разбираться, насколько оправданы подобного рода домыслы, а также в том, зачем и почему в современной России было решено «признаться». Но сам по себе стимул оказался очень сильным. Нет сомнений, что советское руководство весьма болезненно восприняло обращение польских министров обороны и информации из лондонского эмигрантского кабинета, Сикорского и Стронского, в Международный Красный Крест.

Ответом Кремля стало не только формирование мощного пропагандистского Союза польских патриотов (СПП), который возглавила писательница Ванда Василевская. Помимо СПП, на лондонских поляков обрушила свой гнев едва ли не вся левая мировая пресса. Но пропаганда была отнюдь не главным, хотя Сталин даже решил лично поддержать эту кампанию, обратившись с письмами к Рузвельту и Черчиллю, написанными чуть ли не под копирку.

Главным, разумеется, стало другое: Советский Союз тут же резко ускорил формирование на своей территории Войска Польского, которое активно представлялось не как альтернатива Армии Крайовой, а как некое польское пополнение на другом фронте. Уже 14 мая 1943 года на советской территории начала формироваться легендарная 1-я пехотная дивизия Войска Польского имени Тадеуша Костюшко.


Американскому и британскому лидерам всё это было по-сталински внятно объяснено сугубо прагматическими причинами. Союз ССР, который уже понёс в войне колоссальные потери, не мог больше позволять себе такую роскошь, как не задействовать в освобождении Европы сотни тысяч поляков, оказавшихся в стране.

Особо подчёркивался тот факт, что многие из поляков провели два года под немецкой оккупацией, неплохо представляя себе, что творили нацисты у них на родине. Естественно, они буквально горели желанием мстить и биться за свободную Польшу. Кто-то, безусловно, хотел бы сражаться вместе с другими союзниками, но ведь из России путь до Варшавы, Кракова и Гданьска был намного короче, чем из Северной Африки и даже Италии.

А что скажет товарищ Черчилль?

Реакция западных союзников оказалась тоже вполне прагматичной, хотя Черчилль не скрывал своего удивления неожиданно жёсткой позицией Сталина. Однако для начала он поспешил осудить саму идею расследования событий в Катыни под эгидой Красного Креста, назвав её в беседе с советским послом Майским «вредной и нелепой», ставящей под угрозу единство антигитлеровской коалиции.

В ответном письме Сталину британский премьер признал, что «подобное расследование» (Красным Крестом. – А.П.), тем более на оккупированной немцами территории, «было бы обманом, а его выводы были бы получены путём запугивания». Вслед за У. Черчиллем позицию русских недвусмысленно признал обоснованной и президент США Ф. Д. Рузвельт.

Он, правда, оговорился, что не может верить в сотрудничество премьера польского «лондонского» кабинета Владислава Сикорского с «гитлеровскими гангстерами», но признал, что тот «сделал ошибку, поставив именно этот вопрос перед Международным Красным Крестом». Рузвельт тут же выразил надежду на то, что «лондонским полякам» слегка вправит мозги не кто иной, как премьер Черчилль.


Тем не менее, внеочередное обострение советско-польских отношений сразу стало поводом для того, чтобы вспомнить вопрос о границах, что Черчилль и не замедлил провернуть. И снова всплыла старая идея провести новую советско-польскую границу по «линии Керзона» (Найдём ответ на британский ультиматум!).

Дальнейшие дискуссии по поводу возвращения Польше восточных территорий английский политик благоразумно хотел просто свалить на самих поляков. Он словно забыл, как Англия и Франция в 1939 году буквально завалили Польшу обещаниями вернуть ей от немцев исконно польские земли, прежде всего Познанское герцогство. Однако Польша пала, на западном фронте затянулась «странная война», а обещания, как известно, оставались обещаниями вплоть до 1945 года.



Вряд ли Черчилль, твёрдо убеждённый в прочности позиций «лондонских поляков», мог тогда предположить, какие политики в итоге придут к власти в Польше после войны. И вряд ли он верил в то, что что Сталин и не подумает сильно отрываться от этой вожделенной линии, а станет инициатором приращений к Польше практически по всем иным направлениям.

В отличие от британского премьера, министр иностранных дел Соединённого Королевства Энтони Иден был, напротив, убеждён, что именно Сталину «нужна линия Керзона, как впрочем и Прибалтика», о чём он и говорил в беседе с Майским 29 апреля. Это, кстати, было уже после разрыва отношений Москвы с польским правительство в изгнании.

Похоже, что Иден, а отнюдь не Черчилль, неплохо понимал, что русские вряд ли смирятся с присутствием на их западной границе откровенно враждебного государства. Он задавался вопросом: «А может быть, Сталин опасается, что Польша способна стать копьём против России в будущем?»

Очевидно, подобный вопрос возникал в голове и у Черчилля, но он упрямо продолжал оперировать сиюминутными категориями. И вполне очевидно, что неожиданно получившаяся «красная Польша» стала одним из главных раздражителей, заставивших его разразиться вскоре после войны знаменитой речью в Фултоне.

Игра со спичками

Очень характерно, что вопрос о польской границе, причём отчётливо в английской редакции, и до, и после весны 1943-го регулярно обсуждался на всех встречах союзников, но только тех, где не было советских представителей. Польский вопрос был одним из ключевых и на конференциях в Москве и Тегеране, которые состоялись вскоре после развода русских с «лондонскими поляками».

Московская встреча министров иностранных дел в октябре 1943 г. вопрос границ Польши не затрагивала. Дело ограничилось лишь высказанным наркомом Молотовым пожеланием, чтобы в Польше было правительство, лояльное к СССР. Зато через месяц в Тегеране о Польше неоднократно говорили и все три союзных лидера, и Сталин с Черчиллем наедине, но ключом к решению, пусть и предварительному, стал знаменитый эпизод со спичками.


На втором заседании глав правительств 29 ноября, английский премьер, взяв три спички, изображающие Германию, Польшу и Советский Союз, элегантно передвинул их влево – на запад, показав, как должны измениться границы трёх стран. Черчилль не сомневался, что так и будет обеспечена безопасность западных рубежей СССР. Польшу же он всегда рассматривал как буферное, хотя и довольно сильное государство между двумя потенциальными противниками.

Год спустя в Думбартон-Оксе, или, на английский манер, Дамбертон-Оаксе, не слишком роскошном, но вместительном поместье в Вашингтоне, превращённом в библиотеку, американские, английские, советские, а также китайские эксперты на удивление дружно готовили создание ООН вместо недееспособной Лиги Наций. Там о Польше никто даже не вспомнил, хотя, как и в Москве, тема возможного создания в Восточной Европе конфедерации, и даже федерации малых государств вообще-то всплывала.

И только в Ялте были практически расставлены все точки над «i». С лёгкой руки Сталина полякам досталась, помимо Познани, не только большая часть Восточной Пруссии – этого «осиного гнезда германского милитаризма», но и Силезия с Померанией. Данциг вернул себе польское имя Гданьск, Бреслау с 700-летней немецкой историей стал Вроцлавом и даже коронный Штеттин, место рождения сразу двух российских императриц, превратился в трудно выговариваемый Щецин.

Потом была ещё и история с возвращением под крыло России Лемберга, то есть Львова, который, по мнению Черчилля, никогда не был в составе России. Был, пусть и не России, а ещё Киевской Руси. Зато Варшава в составе Российской империи точно была, на что и обратил внимание господина Черчилля товарищ Сталин. И русский император носил титул царя польского с полного на то согласия всех великих европейских держав.

Впрочем, ещё начиная с Александра I, русские монархи не слишком жаждали оставлять за собой «польскую кость в русском горле». Даже Николай I писал фельдмаршалу Паскевичу о стратегических проблемах, связанных с необходимостью и обязанностью «владеть» польской короной. Александру II Освободителю выпало на долю подавлять очередное польское «повстание».

Его сын с номером III, куда менее склонный к реформам и демократии, готов был для порядка, в расчёте на будущую независимость западного соседа, к более крутым мерам. К восшествию на престол Николая II был подготовлен проект, предполагавший отрезать от польских губерний все земли с преимущественно украинским и белорусским населением. Проект прошёл уже только после первой русской революции.


Сам же Николай Александрович Романов и вовсе ввязался в мировую бойню не только ради свободы Сербии и захвата проливов, но и для воссоздания «целокупной Польши». Об этом было даже сказано в специальном «Воззвании к полякам», которое пришлось подписывать главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу.