Фрагменты юношеского дневника известного советского историка Аркадия Георгиевича Манькова (1913 - 2006) за 1933 год. Опубликовано в журнале «Звезда» (1994. № 5).
30 марта
Вот уже полтора года работаю на заводе «Красный треугольник». Сегодня пытаюсь дать отчет в том, что я приобрел на заводе. Многое, разумеется, потерял, но больше (несравненно больше!) приобрел. Потерял: 1) часть здоровья, 2) способность наимаксимально продуктивно учиться, 3) колоссальное количество непроизводительно затраченного времени.
А приобрел?
Приобрел знание жизни, понимание корней ее. Именно здесь сложилось мое миросозерцание, мое понимание обстановки в стране через призму заводской жизни.
Сегодня вечером ко мне на курсы (учусь на вечерних Высших курсах библиотековедения при ГПБ) приходил Горшков. Не виделись два месяца. Побледнел. Впали щеки.
С ним так разговорились, что проговорили весь урок библиографии. Его сократили с работы. К тому же не дают паспорт. Придется покинуть Ленинград. Говорит: «Изгадят мне, сволочи, жизнь. Отправят туда, откуда приехал, и придется новую колею прокладывать». На будущий год ему в армию. Однако наш спор шел вокруг современного момента. Нервничая, чувствуя, что говорю сбивчиво, противоречиво, доказывал ему:
1) Современная структура общества у нас в России чисто капиталистическая, но только в худшей фазе своего развития — фазе обнищания и упадка.
2) Государство в лице кучки фанатиков-«социалистов», прикрываясь именем Маркса, строит свою политику, шагая через народы и поколения. Последние тонут в нищете и голоде.
3) Центральный гвоздь политики государства — абсолютное развитие в стране тяжелой машинной техники, при абсолютном упадке легкой (пищевой) промышленности — есть ржавый гвоздь псевдомарксизма. Неравномерность развития отдельных частей хозяйства присуща только капитализму.
4) Если взглянуть на историю возникновения капитализма, то так называемое «первоначальное накопление» капитала отдает потом и кровью десятков миллионов людей.
А у нас разве не одно и то же? Буквально физическое уничтожение целых слоев населения, насильственная экспроприация мелких собственников, насильственное объединение их в коллективы. Нищета. Голод.
Так неужели и капитализм и социализм созидаются одними и теми же путями — путями насилия и произвола???
5) Очевидно, что нет. А если так, то нужно бороться, бороться против всякого насилия над массами безотносительно к форме его проявления.
Горшков признает факты, но не согласен с рассуждениями, с выводами. Его единственно веским аргументом было — неужели там, в правительстве, сидят такие дураки, что не понимают этого.
Это хорошее признание. Признание многих.
31 марта
Иногда меня (в особенности по ночам) посещает мой черт. Серый и юркий, он внезапно подкрадывается из темноты и проникает вовнутрь меня. Тогда мне становится не по себе. Я утрачиваю силу и равновесие духа. Прошлое и будущее покрывает густой мрак. Сердце подтачивает язва скуки. Но я знаю только один прием излечения — это выйти из себя самого и с иронией заглянуть вовнутрь покинутой оболочки.
Крикнуть: «Брысь, сатана», и черт, мой собственный черт, исчезнет!
Несомненен глубокий, как материальный, так и духовный кризис нашей семьи.
Временами я даже не в силах описать всей глубины и безысходности его. Я, отец и сестра в общей сложности зарабатываем до 500 р. Но этой суммы в условиях катастрофической дороговизны не хватает даже на прожиточный минимум — сплошь и рядом нам приходится голодать, мерзнуть и лишать себя самого необходимого.
Деньги расходуются на следующий же день по их получении. Вот и сегодня. Утро. Выходной день. Это первый день за многие месяцы, когда мы все дома. 8 часов утра. Отец уже давно не спит (потому что ему мешает собственный черт), но встает только сейчас. Кушетка, на которой сплю я, стоит почти вплотную к его кровати. Я вижу его дряблое, мятое, усталое лицо. Смотрю на его согнутую спину и думаю: «Этот человек долго не вытянет. Не сегодня — завтра свалится, как гвоздь войдет в землю». Подходит мать, оборванная и грязная (лицо в саже), садится на край кушетки и говорит: «Что мы будем делать? У меня только семь рублей» (а получка была всего три дня назад).
Отец удивленно, почти раздраженно вскрикивает: «Как, уже все деньги?! Уже все извели!»
Мать (кричит): «Куда извели? Ничего лишнего не покупали! Все необходимое».
Отец: «Не нужно было покупать галоши и рубашку! Не вовремя затеяли покупки».
Мать: «Отстань, Георгий! У тебя все не вовремя. Ну, что, устроили бы тебя эти двадцать рублей? Двое бы суток прожил только!»
Я смотрю на них: они кричат, машут руками, и похоже, что это не взрослые люди, а маленькие дети.
Мать, наконец, ругает себя за то, что упустила ряд удобных моментов для спекуляции (перепродажа на рынке сухарей, ламповых стекол, керосина и т.д.). Но тут же опровергает себя: «Да когда, спрашивается, заниматься этим? Да к тому же и на штраф налететь можно».
Жизнь окончательно смяла, сплющила этих людей до такой степени, что они даже утратили всякую способность рассуждать здраво!
Ко мне подкрадывается мой черт: «Брысь, сатана!»
7 апреля
Небывалый хозяйственный упадок в стране, жесткий товарный голод, засорение каналов обращения денежными излишками (на языке политэкономии — инфляция) заставляют наше правительство прибегать к ряду решительных мер, рабски копируя их из неисчерпаемого источника прошлого. За последнее время проходит волна снижения зарплаты. У служащих, да и у всех оплачиваемых повременно, снижение проводится запросто, без всяких на то аннотированных текстов. У рабочих (у пролетариата! у диктатора-то!) урезание заработка происходит через увеличение норм выработки, снижение расценок, а проводится путем газетной циничной, ничем не прикрытой ориентации на «лучшего, честного рабочего, ударника», на «передовой партийный актив».
А какова действительность?! Государство — первый спекулянт и первый должник.
Бесконечные займы — тому красноречивые свидетельства. Нет ни одного человека в СССР, кому бы не было должно государство.
А вот образчик государственных так наз. коммерческих цен на продукты питания:
Хлеб за 1 кг — 2 р. 50 к.
Колбаса "" — от 20 р. до 30 р.
Сахар "" — 15 р.
Мясо "" — 10 р. и т.д.
Если принять во внимание, что продуктов, выдаваемых по нормированным ценам, едва хватает дня на три, на четыре (а выдают их на месяц), что, напр., на нашем заводе, зарплата сплошь и рядом падает до 50 — 60 рублей в месяц, то можно себе представить, насколько низок и ничтожен жизненный уровень большинства людей, насколько беспощадно и жестоко урезаны их покупательные возможности.
Как, каким путем осуществляется этот произвол? Укреплением военной диктатуры! Не секрет, что добрые 2/3 государственного бюджета тратятся на армию, на военщину, что добрые 2/3 всех займов и сборов кидаются в пасть кровавого чудовища — войны.
В то время, когда в южных губерниях (в самых-то хлебородных!) люди пухнут с голоду и в панике бегут в города; в то время, когда в этих городах подавляющему большинству людей кидают по 80 — 120 руб. в месяц, обрекая их на нищету и голодание, в армии введены привилегированные военные пайки, т.е. иными словами, натуральная форма зарплаты.
А вдруг да это все неверно, что я написал. Близоруко. Вдруг да это только внешняя сторона явлений, видимость, совершенно необходимая, так сказать, узаконенная историей, а за этой видимостью скрывается светлая и радужная сущность?!? А я проглядел эту сущность, ибо я ничтожная, близорукая тварь, способная только замарать истину, но отнюдь не вскрыть ее? А вдруг да прав Горшков?? Может, и в самом деле наши правители умные люди, избранники народа, действительно и искренне желающие ему добра, но вынужденные проводить свою политику в силу некоторого рода объективных условий?? Вражеского окружения, например? Наличия войн на Западе и Востоке?
13 апреля
А дома проскочил очередной инцидент. Отец получил деньги с обоих жактов, где работает. Об этом — необычайно радостном происшествии — мне сообщили сразу, как только я появился в дверях.
Я подал мысль купить и мне и Нике галоши. Отец поднялся на дыбы: «Начинаются траты, — язвительно, как всегда, заявил он. — Ни одной копейки на покупки. Все, решительно все — только на жратву и на жратву! Все до единой копейки».
Я протестовал.
Тогда отец повернулся в мою сторону и изрек: «Ты сыт! И тебе нет дела до других!»
Это укололо меня. Я ответил: «А у тебя есть галоши, и ты не знаешь, что значит ходить с мокрыми ногами».
Он вспыхнул, крикнул: «Ну дак и бери их» и... вдруг как-то обмяк, стушевался.
Мне было до боли досадно.
Через полчаса он сам завел разговор о галошах и даже настаивал, чтобы мы с Никой приобрели их себе. Галоши стоят 15 руб. пара.
20 апреля
Вчера закончился очередной процесс вредителей — очередная комедия на политической арене. Но эта комедия (очевидно, далеко не последняя) вдруг и неожиданно приняла несомненно трагический конец! Для кого же? Не для артистов по необходимости, не для исполнителей, а для драматургов, режиссеров и дирижеров!
Сегодня читаем приговор. Но о приговоре после, сперва несколько слов по существу дела.
Каково его содержание — знает всяк, кто живет и действует на земном шаре.
Обвинительное заключение, вся судебная процедура и, наконец, речь Вышинского были направлены на то, чтобы представить группу русских инженеров как заклятых контрреволюционеров, взяточников, отщепенцев, вступивших на путь вредительства под организующим началом английских инженеров.
Любопытна и жалка еще одна потуга представить этот процесс как процесс обособленной, разлагающейся интеллигентской кучки, как преступников из стана государственных служащих. А Зиверт, а Лебедев??? Первый — «слесарь с низшим образованием», а второй — мастер. Разве это не выходцы из рабочих слоев?
Процесс лишний раз показал, что недовольство масс растет, что до сих пор, находясь в скрытом состоянии, оно местами прорывается наружу и пламенно говорит за себя.
Однако кульминационный пункт этой комедии и ее финал — в приговоре.
Русские граждане приговорены от 2 до 10 лет заключения, тогда как английские подданные, которым принадлежит несомненная руководящая роль, военный шпионаж и т.д., получили... по 2—3 года тюрьмы. И то далеко не все! Четверо из них приговорены к самому ужасному, самому, выражаясь мягко, непревзойденному наказанию — высылке за пределы СССР!!!
Уметь читать нужно не только строки, но и между строками, между словами. И всякий, кто не почтет за труд внимательно прочесть приговор, неизбежно придет к выводу: приговор этот на самом деле беспощадно вскрывает всю гниль и фальшь и бессилие автора. На следующий день во всех без исключения газетах появилась одна и та же передовая: «После приговора».
Все газеты в голос плаксиво заявили, что приговор-де справедливый, мягкосердечный и исходит от сознания собственной силы и мощи...
Здесь всплывает один любопытный момент: Англия — страна капиталистическая — сумела отстоять права и независимость своих граждан, тогда как наше государство приложило все свое рвение к тому, чтобы вытравить с корнем «чуждый элемент»...
И не подлежит сомнению, что, не будь замешаны в дело англичане, русские подсудимые за немногими исключениями получили бы то же, что получили жертвы прошлых подобных процессов, — свинцовую пулю в грудь...
25 апреля
Вот уже полмесяца как проходит финэстафета. Сегодня на заводе день получки — и вороны налетели со всех сторон — обдирать, тащить, грабить.
Кассир выдает деньги. У окна в ожидании своей очереди стоят рабочие. А по бокам кассира — председатель цехкома и старший мастер. Они насильственно отбирают по три рубля в кассу взаимопомощи с каждого получающего. Рабочие ругаются. Один из них, не знаю его фамилию, высунув в окошко голову, густым басом, изрыгая слюну, кричит на всю мастерскую:
— Что это за безобразия какия, а? Кто дал такую праву народ грабить, а?
— Но, но, заткни плевательницу-то! — огрызается на него предцехкома.
Мужик сплюнул и, очевидно, против воли обронил матерное слово...
— Эй ты, начальник тебя зовет, — крикнул ему кто-то из толпы.
Рабочий разом обмяк.
— Начальник? Где он?
Я последовал за ним в контору начальника. Тот сидел за столом — молодой и кудлатый. И вот я — свидетель позорного диалога:
— Ты что же это бузишь? — спрашивает начальник.
Рабочий нерешительно протягивает вперед руку с помятыми пятерками, трешками и рублями.
— Да я ничаво... Только я, товарищ начальник, получил-то всего сорок руб.
— Нет, брат, ты на это не ссылайся, а плати деньги и более никаких. Контрреволюцию впредь не разводи. А то, знаешь (здесь начальник разрешил себе улыбнуться), за ушко да на солнышко...
— Дак я ничего, товарищ начальник, я не против... только ведь жить-то нужно... семьянин я — вот оно что.
Начальник не счел нужным дальше рассуждать и махнул рукой:
— Ну, ладно, не рассуждай, иди...
Усиленно готовятся к маю. В красных уголках по всем мастерским завода в обеденные перерывы играют оркестры — струнные и духовые. Работницы (особенно молодые) в восторге. Они пляшут разные (ходячие) танцы, поют предложенные песни.
Любопытно одно: в песнях этих усиленно реставрируются старые революционные мотивы, романтика периода гражданской войны. Обрамленный рамками стиха, переложенный на звуки оркестров, этот затасканный пафос военного времени — вновь и вновь воздействует на людей. Романтикой прошлого времени, его беспредельной патетикой официальная литература пытается прикрыть пасмурные, серенькие полотна наших дней. Значит, насколько бесплодна наша действительность, насколько сера и безрадостна, что даже не может служить материалом для простых хоровых песен.
10 мая
Дело началось с того, что в цеху появилось человек 20 посторонних лиц. Кто они такие? Часть из них — краснофлотцы, присланные из Кронштадта проводить подписку, часть — каких-то других военных, остальные — работники спецчасти нашего завода. К ним пристегнули начальника цеха, мастеров, техноруков мастерской. И вот эта стая, разбившись на группы (бригады) по шесть человек, расползлась среди работниц. Я видел, как такая «праведная» шестерка, обступив работницу, всевозможными доводами вынуждала ее подписать «предусмотренную планом» цифру. Здесь фигурировали угрозы профессионального и партийного воздействия, угрозы лишения «снабжения», требования, прикрикивания и многое другое, что несмываемым пятном ляжет на совесть этих людей. Ибо они все вместе взятые такие же жалкие рабы, слепо преданные указу сверху («директиве правительства», как покорно называют они), воспротивиться которому не в силах потому, что при малейшем неисполнении указа моментально утратят то относительно сносное благополучие, которое удалось сколотить им и которого лишены широчайшие пласты трудящихся. И чем сильнее у человека скотский страх за собственное благополучие, тем подлее он, раболепнее, тем настойчивее и жесточее наступает на беззащитную работницу, получающую 80 —100 р. в месяц, лишенную возможности даже обедать на заводе, с требованием подписаться на 100 — 150% заработка. Наконец, человек этот широко улыбается, глядя, как работница, обливая написанное слезами, кое-как выводит на подписном листе свою фамилию. Но наиболее устойчивые рабочие — наотрез отказывались подписать. К тем подходили раз пять, десять, получая в ответ все одно и то же: «Не подпишусь. Хоть самого директора зовите. Не подпишусь, и баста». Тогда в цеху появлялись плакаты, вроде: «Товарищ Ламбекова! Ты единственная не подписавшись на заем. Смой это позорное пятно срыва важнейшей политической кампании. Не давай потачки классовому врагу!»
Но таких «единственных» было больше десятка. Плакаты эти вывешивались у рабочего места виновниц «срыва». Однако, для некоторых из них дело не ограничивалось одним безграмотным плакатом. В конце рабочего дня я слышал, как секретарь партячейки сказал: «В мастерской «Пальто» есть три работницы, у которых истек срок паспорта. Из-за того, что они так и не подписались на заем, треугольник цеха не даст им характеристики и им не возобновят паспорта». Катитесь, миленькие, куда глаза глядят!»
Секретарь партячейки прав — без характеристики работницы не получат паспорта и вынуждены будут выехать из Ленинграда в 10-дневный срок.
Мы, служащие, подписались на 100% апрельской зарплаты. С нас потребовали подписки на 150% к мартовской зарплате. Мы отказались. Тогда в контору пригнали группу партийных работниц, которые подписались на 150%. Они по очереди обратились к нам с речами. Затем «взял» слово сам секретарь, тот секретарь, который высказался выше о паспортах.
Вот начало его очень длинной, бестолковой и, как у всех, крикливой речи:
«Товарищи служащие! Сегодняшний день к вам пришел рабочий класс с требованием дополнительной подписки! Вы должны выполнить требование рабочего класса».
Но мы остались и глухи и немы!
Часам к двум все эти сборщики податей собрались подсчитывать добычу. Пересчитывая подписной лист одного из мастеров, обнаружили, что он переусердствовал, насчитав лишних 500 рублей, дабы сравнять сущее с должным. После подсчета обнаружилось внушительное «сальдо».
«Дайте мне конкретный списочек конкретных лиц, не подписавшихся на заем», — обратился председатель бригады к нашему главбуху. У этого председателя маленькая сплюснутая головка, очевидно, будучи пустой, не выдержала давления окружающей атмосферы и... сплюснулась.
Когда список был готов, эта же сплюснутая головка приказала мне задержать номера не подписавшихся работниц, чтобы подвергнуть их после работы индивидуальной обработке.
В красный уголок засело человек 1 5 агитаторов, к которым по очереди вводили работниц. Некоторые из них упирались, кричали, плакали. Их втаскивали насильно, усаживали на стул и, размахивая кулаками, невероятно крича, вдалбливали истину в голову. Остальные ждали своей очереди у двери.
До сих пор мне тяжело это вспоминать. И сейчас ощущаю головную боль, застывшую ненависть в жилах, сухость во рту, неприятный, почти трупный запах.
6 сентября
Ленинград временами на меня действует удручающе...
Возвращаясь из Публичной библиотеки, на углу ул. Герцена и просп. 25-го Октября заглянул в столовую, карточку в которую дал мне отец. Но прежде, чем я получил обед из постных щей и тушеного картофеля с подливкой, пришлось выстоять очередь не менее часа. Очередь по лестнице спускалась со второго этажа и шла по тротуару до самого угла ул. Герцена. Люди терпеливо ждали, стоя вплотную друг к другу, следя за тем, как бы кто не прошел вне очереди... Пройдя в столовую, я получил ложку, хлеб и после долго скитался по помещению, ища места, где бы присесть. Почти у всех столиков места заняты, люди едят, люди ждут своей очереди, стоя рядом и глядя едящим в рот, в тарелки... Те спешат, давятся. Идя домой, решил пройти по площади Воровского. Ленинград имеет очень много красивых мест, красивых, художественно-исторически значимых зданий... В ясную, тихую, солнечную, но не жаркую погоду я люблю бродить по его центральным улицам. А площадь Воровского наиболее интересна в этом отношении. Что стоит, например, один Исаакиевский собор! А против него серого камня пятиэтажное, богато орнаментированное, с окнами сплошного стекла величественное здание. Здесь гостиница «Астория». Здесь начинается показная русская действительность (для иностранцев). У подъезда, у роскошных дверей — полный, высокий, статный швейцар с бакенбардами и в парадной форме. На его полном, гладком лице — довольство и сытость, в движениях — легкость и быстрота не по летам. Не швейцар — картинка. Он по-военному поворачивается на каблуках, легко открывает тяжелую зеркальную дверь и слегка нагибает туловище, когда мимо проходят люди в хороших пальто и в шляпах. Это — иностранцы!
Эх, Эррио, Эррио! Вот и вы в СССР. Много вашего брата заглядывает к нам, в поисках истины, но не многие видят ее. Бежите вы от своего хаоса, а хаос чужой ослепляет вам глаза. Вас здесь принимают радушно, водят по показной дорожке русской действительности... Но узка, узка эта тропочка! Многое вам показывают из окон вагонов, с туристских вершин. Вот и вы, Эррио, умный, образованный француз, многим восхищаетесь... Даже больше. Вы, Эррио, претендуете на знатока народа (очевидно, и русского), на человека, умеющего ловить с первого взгляда народное настроение... Но ошибаетесь вы, Эррио! Жестоко ошибаетесь!
19 сентября
В наше время ложь не видит только тот, кто ее совершает или служит ей, получая за это хорошее вознаграждение. Пусть это будет пока только абстрактная, лишенная истины на первый взгляд фраза. Но не в далеком будущем она несомненно получит свое оправдание и подтверждение.
20 сентября
Дома ни копейки денег, ни куска мыла, так что даже в баню не с чем идти. Мыла не дают и в кооперативах. Нет ни одного куска сахара и вообще сладостей, а выдачи на ближайшее будущее не предвидится. Пьем чай (собственно не чай, ибо настоящего чаю нет и в помине, а какой-то дрянной кавказский напиток) только по вечерам, и то без сахару. Иногда отец покупает по 35 коп. за штуку бессладкие кренделюшки.
7 октября
Вчера был у Козлова. Летом он ездил в деревню и был раза два в Кашине. Много интересного порассказал о деревне и о колхозах. Между прочим поведал такой эпизод.
До августа с.г. в его деревне у крестьян были обобщены все посевы, рабочий скот и стройка. Исключение было сделано для ржи и коров. Этим летом перед жнитвом из Кашина приехал секретарь райкома и, собрав колхозников ночью, объявил им, что раз они живут по уставу артели, то должна быть у них обобщена и рожь. Крестьяне запротестовали, и, как водится, робко, из-под полы посыпались реплики: «Трудодней не выработать!», «Государство все возьмет, а нам-то что!».
Так и уехал секретарь райкома ни с чем, наткнувшись на мертвую стену явного недоброжелательства. На следующий день нагрянул председатель районного ГПУ. Без всяких околичностей он собрал всех крестьян и изрек: «Приказываю немедленно обобществить рожь. О тех, кто приступили к ее уборке индивидуально, сообщить мне». И с этими словами доблестный строитель социализма удалился, в последний раз сверкнув желтой кожей кобуры.
Надо сказать, что хозяйство колхоза было абсолютно развалено. Крестьяне не выходили на работу, а тот, кто появлялся на полях, работал отвратительно. Каждый втайне надеялся на свою рожь. Но ушла и эта последняя основа протеста и саботажа, ушла внезапно — по мановению руки человека в защитном и с наганом.
Однако, протест и недовольство против обобществления ржи крайне возросли и приняли более активные формы. Козлов был свидетелем, как отдельные крестьяне по ночам, тайком приходили к табуну лошадей и, отыскивая «свою» лошадь, кормили ее клевером, либо тимофеевкой, приговаривая: «Скоро ты будешь опять моя. Вот прозалягся эти колхозы, мы и уйдем тогда...» А днем конюху: «Ты мою-то не запрягай, а то худая она. Вон ту запряги...». Такова психология нашего мужика. Годами въевшийся в него инстинкт собственности всем своим существом свирепо противится насильственно и искусственно созданной коллективной форме хозяйства. Да, многое, еще очень многое надлежит перетерпеть русскому мужику. Не однажды вспомнишь Некрасова...
Председатель их колхоза, очевидно, не враг сам себе и своему брату — мужику. Он отлично чувствовал на себе животный мужицкий страх перед очевидной возможностью остаться без хлеба (прошлогоднего хлеба хватило только до марта). Получив разрешение от того же нач. ГПУ, он раздал крестьянам в качестве аванса по 20 фунтов ржи на душу. Об этом моментально узнали в Кашине, и спустя несколько дней в деревню наехали пред. РИКа и секретарь райкома. Открыли следствие на основе закона: прежде, чем будет погашена задолженность хлебопоставок государству, ни одного кг ржи не должно быть разделено между колхозниками. Моментально сгоношили показательный судебный процесс. Привлечены к ответственности были предколхоза и пред. с/совета.
11 октября
Через весь мир проходит трещина. Одним концом она касается моего сердца. Отсюда и раздвоенность взглядов, стремлений и желаний, слезы, отчаяние, ненависть и смех.
Перед каждым вступающим в жизнь человеком встают два пути: путь принятия действительности и приспособления к ней, путь личного обогащения. Большинство избирает такой путь. Идут в технические ВУЗы, становятся инженерами, техниками и в погоне за длинным рублем не видят подлости и противоречий действительности. Лучшим примером такого сорта людей может служить наш цеховой инженер. Кончил ВТУЗ (технологический ин-т). Партийный, зарплата — 400. Но сверх этого премиальные и черт еще знает какие, так что в месяц доходит до 1000 руб. и свыше. Доволен, страшно доволен. В связи с переходом мастерской на военные изделия проявил должную активность в выполнении программы. За это получил большое денежное вознаграждение и от военного ведомства направление на лечение в Крым в военный санаторий. Пробыл там свыше месяца. Приехал румяный и довольный, с расплывшейся, жирной шеей...
30 ноября
У нас на заводе открыли новую столовую для ударников. Ее назначение, так сказать, — «стимулировать» производительность труда. Ее смысл и конечный результат — усилить разграничение людей на правых и виноватых, усилить распри и междоусобицы, и без того огромные. Урезали половину площади от общей столовой, отгородили стеклянной перегородкой, все внутри выкрасили масляной краской, повесили на окна занавески, поставили маленькие столики, накрытые белыми салфетками. На окнах и столиках — живые цветы. Лампы в фигурных абажурах. Пускают туда очень и очень немногих и в первую голову руководящих лиц. Обеды лучше. Одним словом, «ресторан». Кличка эта уже бытует. Оттого, что от общей столовой урезали площадь, в ней стало грязнее, много теснее. В то время, как рабочие кишат в ней, как пчелы в улье, либо быстро пожирая пищу, либо стоя в очереди в ожидании, когда освободится место за длинным узким загаженным пищей столом, рядом, за перегородкой, крашенной масляной краской, и с занавесками за отдельными столиками сидит несколько десятков людей, выделенных бог весть по какому признаку. И в то время, как в общей столовой едят суп с макаронами или голые кислые щи, а на второе — макароны с сахаром (реже с маргарином), в «ресторане» — мясной обед, а если макароны, то с коровьим маслом. Появление этой столовой вместо столовой для вредных цехов — ярко свидетельствует, насколько чужды для наших правителей и их приказчиков на местах интересы, запросы и потребности широких пластов народа, трудящихся, рабочих и насколько глубже и глубже ведется политика нажима и раздора.
Автор Аркадий Маньков
Свежие комментарии