Рынок в блокадном Ленинграде: свидетельства выживших. Окончание

Очень неоднозначное положение имели спекулянты на рынке Ленинграда. С одной стороны, они забирали порой последние крохи у нуждающихся (детей, стариков, больных), но с другой — обеспечивали жизненно необходимыми калориями умирающих от дистрофии жителей. И это отлично понимали ленинградцы, когда за баснословные деньги покупали на рынке дефицитные продукты.

Естественный отбор в гримасе цивилизации: выживали не сильнейшие, а наиболее обеспеченные, у кого была возможность выкупить свою жизнь у спекулянтов. Как только материальные ценности в семье заканчивались, шансы остаться в живых, особенно в «смертное» время, стремились к нулю. Это чертово колесо со временем только набирало обороты: чем больше был спрос на продуктовых рынках Ленинграда, тем большое становилось племя воров со спекулянтами и тем выше была смертность от дистрофии в больницах, детских домах и подобных учреждениях.

Выдержка из многочисленных дневников блокадников:

«И многие вдруг поняли, что торговля – не только источник наживы и легкого обогащения (для государства или капиталистов), но что оно имеет в себе и гуманное начало. На голодный рынок мародеры и спекулянты доставляли хоть понемногу любые, за исключением жиров и овощей, продукты и этим, сами того не зная, делали благое дело, непосильное государству, дрогнувшему под ударами неудачной войны. Люди несли на рынок золото, меха и всякие драгоценности – и получали за это кусок хлеба, как кусок жизни».

Данное высказывание не может остаться без комментариев. Очевидно, что автор не учитывает или не хочет учитывать факт изъятия спекулянтами таких продуктов из ежедневного питания других людей. Скорее, спекулянты просто снизили смертность среди тех ленинградцев, кто мог оплатить их услуги, повысив её в других местах. Как уже упоминалось, другими местами, откуда воровали, были продуктовые склады, больницы, детские дома и сады, а также столовые. В этом свете интересно выглядите высказывание директора Архива АН СССР Г. А. Князева, датированное 1942 годом:

«Спекулянтов, пользующихся моментом, а таких немало, как ни вылавливали, очень много. Диалектически они для многих и «спасители». Получить за сворованный килограмм хлеба 300-400, а одно время и 575 рублей, за золото – масло, за платье или меховое пальто – полтора килограмм хлеба… Ведь это двойной грабеж. Крадут продукты и за них даром берут у других все наиболее ценное. Многие, как наши соседи, обменяли все, что можно было. Менять больше нечего. Значит, скоро слягут и займут очередь «эвакуирующихся навечно».

Рынок в блокадном Ленинграде: свидетельства выживших. Окончание

Рынок, ставший для многих последним шансом на спасение, не всегда одаривал спасительными продуктами. Г. Бутман вспоминает о страшных годах своего детства:

«После смерти брата мы вскоре все стали дистрофиками. Меняли вещи на кусок хлеба. Но чем дальше, тем труднее было это осуществлять. Мама несколько раз ходила на толкучку менять хромовые сапоги сына на кусок хлеба. Мы ее ждали, сидя у окна, когда она появится и какое у нее выражение лица, удалось ли ей сделать этот обмен».

Н. Филиппова, также пережившая блокаду в детстве, свидетельствует:

«Иногда мама ходила на базар и за какую-нибудь юбку приносила стакан пшена, это был праздник». Настоящей «валютой» блокадного времени стала махорка. Так, один из блокадников вспоминает: «Мама ходила в госпиталь к папе. Я залезал под груду одеял… и ждал, …что мама принесет. Тогда я не в полной мере понимал, что главной драгоценностью, которую мама приносила из госпиталя, была пачка солдатской махорки, которую папа, как человек некурящий, отдавал нам. На Сенной площади красноармейцы, которым не хватало курева за дополнительную махорку, отдавали свои сухари… – настоящие армейские, коричневые… Что было бы с нами, если бы папа был курящим человеком?»

Бартерные отношения на рынке касались не только дефицитных товаров и драгоценностей, но и продуктов питания, на которых также обменивали пищу. Очевидно, многомесячное употребление в пищу исключительно хлеба и воды, заставляло человека искать альтернативы. М. Машкова фиксирует в дневнике в апреле 1942 года:

«Исключительная удача, сменяла в булочной 350 гр. хлеба на пшено, немедленно сварили кашу, настоящую густую, ели с наслаждением». Или другие варианты обмена: «…на рынке менял четвертинку водки и пол-литра керосина на дуранду (жмых после выжимки растительного масла). Очень удачно выменял, хлеба получил 125 г.». Вообще ленинградцы отмечали как необычное везение удачные эпизоды обмена или покупки на рынках блокадного города. Радовались, что удавалось купить пару килограммов мороженной брюквы или, что гораздо приятнее, килограмм конины. В этой связи объяснима радость И. Жилинского из Октябрьской железной дороги, который писал: «Ура! М. И. принесла за крепдешиновое платье 3 кило хлеба».

Изделия из драгоценных металлов, изъятые сотрудниками МВД у преступников в блокадном Ленинграде

Насколько велика была радость от выгодной покупки, настолько тяжелым было разочарование от неудачной сделки:

«Обещала сегодня приехать Тоня и привезти спирт. Мы его обменяем на сухари. Ах, и праздник будет!»

Однако уже на следующий день удрученно пишет:

«Не приехала она, не было спирту – мечта о сухарях развеялась, как дым».

О блокадных расценках на продукты питания говорят следующие записи в дневниках:

«Я ослабел до того, что не мог почти вставать с постели. Чтобы поддержать наши силы, пошли в ход мои любимые карманные и притом, конечно, единственные часы. Наша гримерша, обменяла их на 900 грамм масла и 1 кг мяса, — записывает в феврале 1942 г. ленинградский актер Ф. А. Грязнов. — Часы Павла Буре по ценам довоенного времени были съедены за 50 рублей, но на данном отрезке времени обмен был прекрасен, все удивлялись».

Учитель А. Бардовский делится с дневником в декабре 1941 года:

«Грачев выменял нам где-то папин алмаз на рис – 1 кило! Боже! Что это был за вечер!»

Остается только догадываться, как выживали те, у кого не было алмаза и часов Буре…

Еще один абзац из воспоминаний ленинградцев:

«Сегодня есть совсем нечего кроме последних 200 грамм хлеба. Надя пошла на рынок. Если что-нибудь достанет, будем счастливы. Как же жить дальше? … Надя выменяла за пачку табака и 20 рублей – около полутора килограмм картофеля. Свои 200 грамм хлеба отдала за 100 грамм какао. Значит, пока живем».

Вспоминая спекулянтов недобрыми словами и откровенно ненавидя их, несчастные ленинградцы вынуждены были искать встречи с ними в надежде на спасительный обмен. Нередко это заканчивалось разочарованиями:

«Я на днях маху дала – не знала современных цен. Пришел спекулянт к соседям и за мои туфли желтые торгсиновские давал шесть кило картофеля. Я отказалась. Оказывается, картофель на вес золота сейчас: одно кило сто рублей, да и нет его, хлеб же 500 рублей».

Это выдержка из письма супруги скрипача Б. Зветновского, датируемое февралем 1942 года. Сотрудница Публичной библиотеки С. Машкова пишет:

«Ольгин спекулянт все время манил меня: кило сгущенного молока 1200 р., но я так и не увидела его. За плитку шоколада она платила 250 руб., за кило мяса (бульон для Коли) – 500 руб.».

Машкова описывает спекулянта, который работал с самой Ольгой Фёдоровной Берггольц.

И снова знакомая нам Маруся со своими, казалось, безграничными возможностями:

«Сегодня хлеба нет – во всех булочных не было выпечки. И надо же случиться, что в такой тяжелый день произошел счастливый случай: словно по чьему-то велению явилась Маруся. За отрез на платье, шифоновую блузку и какие-то мелочи она принесла четыре килограмма рису. Сварили большую кастрюлю рисовой каши. У Маруси желание приобрести золотые часы. Досадно, что у меня их нет».

Военный журналист П. Лукницкий достаточно близко общался с представителями ленинградской бюрократии, в частности с хозяйственником ТАСС Л. Шульгиным. По этому поводу он пишет:

«Весь его мерзкий облик раскрылся мне до конца, когда по пути через Ладогу он вдруг надумал со мною разоткровенничаться и стал рассказывать, что ни разу за все месяцы блокады не голодал, сытно кормил своих родственников и что он мечтает о наступлении после войны такого времени, когда дескать советской властью “будет пересмотрено отношение к частной собственности и частнособственническая торговля будет в каких-то пределах разрешена, и тогда он, Шульгин, обзаведется стотонным парусником с мотором и будет ходить из порта в порт, покупая товары и продавая их, чтобы жить богато и обеспеченно…” В первый раз за время войны и блокады я услышал подобный разговор, в первый раз лицом к лицу столкнулся с таким паразитическим типом».

Закончить безрадостное повествование о законах и обычаях рынка блокадного Ленинграда стоит словами одного из жителей города:

«Мальцевский рынок заставил задуматься о многом. Седов как-то в тесном кругу сказал: “В Ленинграде выживут сильнейшие”. Но неужели те, которых я видел на рынке с бегающими и алчными глазами, и есть сильнейшие? Не получится ли так, что самые честные и преданные погибнут в первую очередь, а те, кому не дорога страна, не дорог наш строй, самые беззастенчивые и бесцеремонные останутся?»

По материалам:
Пянкевич В. Л. «Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи»: участники рыночной торговли в блокадном Ленинграде // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета, 2012.
Скрябина Е. Страницы жизни.
Даров А. А. Блокада.
Ползикова-Рубец К. В. Дневник учителя блокадной школы (1941–1946).