В блокадном Ленинграде с наступлением самого сурового времени настоящими «аристократами» стали люди, задействованные на пищевом производстве. Именно они выделялись из толпы изможденных голодом ленинградцев своим сытым видом, здоровым оттенком кожи и дорогими одеяниями.
Школьный инспектор Л. К. Заболотская пишет о замечательном преображении знакомой:
«Это было до войны — истощенная, больная, вечно нуждавшаяся женщина; она нам стирала белье, и отдавали мы ей его не столько ради белья, сколько ради нее: надо было как-нибудь поддержать ее, но от этого пришлось отказаться, так как стирать она стала хуже… Теперь, когда столько людей умерло с голоду, Лена расцвела. Эта помолодевшая, краснощекая, нарядно и чисто одетая женщина! Летом через окно было слышно, как разные голоса кричали: «Лена, Леночка! Ты дома?» «Мадам Талоцкая» — жена инженера, очень важная дама, которая теперь потеряла четверть веса (я потеряла 30 кг) тоже стоит теперь под окном и с милой улыбкой кричит: «Лена, Леночка! У меня к Вам есть дело». У Лены много знакомых и ухаживателей. По вечерам летом, она, нарядившись, ходила гулять с компанией молодых девушек, она переехала с чердачного помещения во дворе на второй этаж с окнами на линию. Быть может, для непосвященного эта метафора непонятна, но ленинградец, наверное, спросит: «Она работает в столовой или магазине?» Да, Лена работает на базе! Комментарии излишни».
Подобные личности вызывали справедливое осуждение со стороны ленинградцев, вынужденных голодать, и многие их ставили в один ряд с ворами и мошенниками. Инженер И. А. Савинкин раскрывает для нас весь механизм воровства в общепите:
«Это прежде всего самая жульническая часть населения: обвешивают, обмеряют, вырезают лишние талоны, тащат домой еду нашу, кормят без талонов своих знакомых и родных, передают им бидоны с едой для выноса. Интересно организовано дело: у какой-либо буфетчицы есть полный штат по выносу из столовой продуктов, охрана работает вместе, потому что и охранник кушать хочет – это первая мелкая партия жуликов. Вторая более крупная – это завы, помощники завов, руководящие повара, кладовщики. Здесь идет более крупная игра, составляются акты на порчу, пропажу, усушку, утруску, под видом засыпки в котел идет жуткое самоснабжение. Работников, связанных с питанием, сразу можно отличить от всех остальных людей, живущих только на свою карточку. Это прежде всего жирная, упитанная туша, разодетая в шелка, бархат, модные ботинки, туфли. Золото в ушах, на пальцах груда и обязательно часы, в зависимости от масштаба воровства золотые или простые».
Для фронтовиков, вернувшихся в блокадный Ленинград, перемены со знакомыми людьми стали особенно заметны. В своих воспоминаниях они с изумлением описывают преображение людей, ставших представителями «аристократии от плиты». Так, военнослужащий, оказавшийся в блокадном городе, делится с дневником:
«…я встретил на Малой Садовой… свою соседку по парте я Ирину Ш. веселую, оживленную, даже элегантную, причем как-то не по возрасту — в котиковом манто. Я так несказанно обрадовался ей, так надеялся узнать у нее хоть что-нибудь о наших ребятах, что сперва не обратил внимания на то, как резко выделялась Ирина на фоне окружавшего города. Я, приезжий с большой земли, вписывался в блокадную обстановку и то лучше…
— Ты сама чего делаешь? — улучив момент, прервал я ее болтовню.
— Да… в булочной работаю… — небрежно уронила моя собеседница…
…странный ответ. Спокойно, ничуть не смутившись, молодая женщина, за два года до начала войны кончившая школу, сообщила мне, что работает в булочной — и это тоже вопиюще противоречило тому, что мы с ней стояли в центре истерзанного, едва начавшегося оживать и оправляться от ран города. Впрочем, для Ирины ситуация явно была нормальной, а для меня? Могли ли это манто, и эта булочная быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое нынешнее пребывание в Питере воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодые женщины со средним образованием продавщицами не работали. Не с тем потенциалом кончали мы тогда школу… не с тем зарядом…»
— Ты сама чего делаешь? — улучив момент, прервал я ее болтовню.
— Да… в булочной работаю… — небрежно уронила моя собеседница…
…странный ответ. Спокойно, ничуть не смутившись, молодая женщина, за два года до начала войны кончившая школу, сообщила мне, что работает в булочной — и это тоже вопиюще противоречило тому, что мы с ней стояли в центре истерзанного, едва начавшегося оживать и оправляться от ран города. Впрочем, для Ирины ситуация явно была нормальной, а для меня? Могли ли это манто, и эта булочная быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое нынешнее пребывание в Питере воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодые женщины со средним образованием продавщицами не работали. Не с тем потенциалом кончали мы тогда школу… не с тем зарядом…»
Даже бывшая прислуга, ранее занимавшая низшую часть социальной иерархии, становилась влиятельной силой в Ленинграде. Причем в некоторых случаях это перемежается с откровенной торговлей собственным телом. Низкий уровень притязаний рождает низкие поступки. В «смертное время» ноября 1941 г. коренная ленинградка Е. А. Скрябина пишет:
«Нежданно-негаданно появилась моя бывшая домработница Маруся. Пришла с караваем хлеба и объемистым кульком пшена. Марусю не узнать. Совсем не та босоногая неряха, какой я ее знала. На ней беличий жакет, нарядное шелковое платье, дорогой пуховый платок. А ко всему этому цветущий вид. Словно она приехала с курорта. Никак не похожа на обитательницу голодного, окруженного врагами города. Спрашиваю: откуда все это? Оказывается, дело обстоит довольно просто. Она работает на продовольственном складе, заведующий складом в нее влюблен. Когда уходящих с работы обыскивают, то Марусю осматривают только для вида, и она выносит под своей меховой кофточкой по нескольку килограммов масла, кульки с крупой и рисом, консервы. Однажды, говорит, ей удалось даже протащить несколько кур. Все это она приносит домой, а вечером начальство приходит к ней ужинать и развлекаться. Сначала Маруся жила в общежитии, но ее бригадирша, учтя все выгоды совместного житья, пригласила Марусю жить в свою квартиру. Теперь эта бригадирша пользуется богатой Марусиной жатвой, прикармливает даже своих родственников и знакомых. Как видно, это очень оборотистая особа. Она полностью завладела глупой и добродушной Марусей и в виде особой милости порой обменивает продукты на различные вещи. Так улучшился гардероб Маруси, которая в восторге от этих обменов и мало интересуется тем, куда идет ее богатая добыча. Все это в очень наивной форме Маруся рассказывает мне, добавляя, что теперь она постарается, чтобы мои дети не голодали. Сейчас, когда я пишу это, то думаю о том, что творится в нашем несчастном, обреченном городе: умирают тысячи людей ежедневно, а какие-то отдельные люди в этих условиях имеют богатейшую выгоду. Правда, во время посещения Маруси мне эти мысли не приходили в голову. Больше того, я умоляла ее не забывать нас, предлагала ей любые вещи, какие только могут ее заинтересовать».
Заискивание и подобострастие к таким особам, к сожалению, стали нередким явлением в среде интеллигенции и простых обывателей Ленинграда.
Один из способом перевозки продовольствия в блокадном Ленинграде
Кроме чисто физических страданий, связанных с голодом, ленинградцам приходилось испытывать и моральные страдания. Нередко детям и женщинам на последних стадиях истощения приходилось наблюдать за чревоугодием сильных мира сего. Е. Скрябина описывает случай в вагоне для эвакуируемых, когда жена начальника госпиталя и её дети сели прилюдно пообедать:
«Достали жареных кур, шоколад, сгущенное молоко. При виде этого изобилия давно невиданной еды Юрику (сыну Скрябиной) сделалось дурно. Мое горло схватили спазмы, но не от голода. К обеденному времени эта семья проявила деликатность: свой угол она занавесила, и мы уже не видели, как люди ели кур, пирожки и масло. Трудно оставаться спокойной от возмущения, от обиды, но кому сказать? Надо молчать. Впрочем, к этому уже привыкли за многие годы».
Итогами таких нравственных мучений становятся мысли о ложности идей социализма, которым были преданы большинство жителей города. Приходят мысли о бессилии правды и справедливости в осажденном Ленинграде. Самые низменные инстинкты эгоистичного самосохранения приходя на смену идеалам свободы, равенства и братства. Нередко это переходит в гипетрофированную форму. И снова в самое страшное «смертное время» зимы 1941-42 годов. Б. Капранов фиксирует в дневнике:
«Голодают не все. У продавцов хлеба всегда остается кило два-три в день, и они здорово наживаются. Накупили всего и денег накопили тысячи. Объедаются и военные чины, и милиция, работники военкоматов и другие, которые могут взять в специальных магазинах все, что надо, едят они так, как мы ели до войны. Хорошо живут повара, заведующие столовыми, официанты. Все мало-мальски занимающие важный пост достают и едят досыта… В закрытых магазинах много, а в наших пусто. На совещании, где должны решаться вопросы о прибавке нормы и об улучшении, присутствуют не голодные, а все сытые, и потому нет улучшений. Где же та свобода и то равноправие, о котором говорится в конституции? У нас все попугаи. Неужели это в советской стране? Я прямо с ума схожу, как подумаю обо всем».
Пережившая блокаду Титомирова В. И. в своем документальном произведении «Кольцо Гитлера: Незабываемое» пишет:
«Блокада показала воочию, что в условиях жесточайшего контроля, когда, казалось бы, все было на виду, на учете, когда была чрезвычайная власть, когда любое нарушение грозило смертью, расстрелом, умудрялись процветать такие элементы, которые и были сама власть, или изощренные преступники, которым и блокада не блокада, а средство бешеной наживы, и границы не границы, и голода нет, а на врага и бомбы плюют. Ради наживы, ради разгула. И такие, вот по этим своим соображениям, тоже не эвакуировались. Все им было нипочем».
В книге «Дневник и память» Кулагин Г. А. поднимает вопросы, которые могли бы стоить ему жизни в время блокады:
«Почему тыловой старшина щеголяет в коверкоте и лоснится от жира, а серый, как его собственная шинель, красноармеец, на передовой собирает поесть траву возле своего дзота? Почему конструктор, светлая голова, создатель чудесных машин, стоит перед глупой девчонкой и униженно выпрашивает лепешку: «Раечка, Раечка»? А она сама, вырезавшая ему по ошибке лишние талоны, воротит нос и говорит: «Вот противный дистрофик!»
Однако при всем трагизме ситуации в блокадном Ленинграде часть современных исследователей утверждает, что без спекулянтов выжить большинству жителей Ленинграда было бы очень проблематично. Ловкие, ухватистые и беспринципные люди смогли создать продуктовый рынок, который спасал голодающих в обмен за их ценности. Этот неоднозначный тезис историков обсудим в следующей части материала.
По материалам:
Пянкевич В. Л. «Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи»: участники рыночной торговли в блокадном Ленинграде // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета, 2012.
Титомиров В. И. Кольцо Гитлера: Незабываемое. Пережитое: Документальная повесть.
Новые архивные документы / Сост. и комм. Н. Ю. Черепенина.
Кулагин Г. А. Дневник и память. О пережитом в годы блокады.
Будни подвига.
Скрябина Е. Страницы жизни.
Продолжение следует…
- Автор:
- Евгений Федоров
- Использованы фотографии:
- gazeta.ru, wikipedia.ru
- Статьи из этой серии:
- Рынок в блокадном Ленинграде: свидетельства выживших. Часть 1
Рынок в блокадном Ленинграде: свидетельства выживших. Часть 2
Свежие комментарии