Дмитрий Быков: Исповедь плодожорки

Егор Холмогоров

Обозреватель "Царьграда", писатель. Автор термина "Русская Весна".

Главная беда современного либерального интеллигента не в том, что он бормочет «я умираю», а не умирает, а в том, что бормочет-то он преимущественно о том, как ненавидит Россию и русских.

Несмотря на давно и прочно установившуюся между нами враждебность, я счёл тот факт, что Дмитрий Быков соскочил с лодки Харона, добрым предзнаменованием, по крайней мере лично для себя. Если полнотелый диабетик и гипертоник, который пашет на всех работах как трактор (а производительности Быкова нельзя не позавидовать, даже если качество продукта постыдно и зловонно), всё-таки избежал досрочной участи смертных, то значит, и у тебя, несчастный, есть надежда.

Трудно осудить писателя и за то, что, ожив, он первым делом бросился писать новую колонку. Продать текст подороже на волне хайпа, компенсировав проведённые в коме несколько дней и доказав, что мозг не задет, – кто из пишущей братии за такое осудит? Но всё-таки от человека, едва отошедшего от гробового входа и сбросившего торопливо натянутый на него бульварной прессой саван, ждёшь если не загробных откровений, то хотя бы искреннего самораскрытия, торопливой попытки досказать самое важное, что могло оказаться недосказанным. «Что ты вспоминаешь первым после всего, что забыл?» – как спрашивал стоппардовского Розенкранца его друг Гильденстерн.

Эксперимент показал, что тем сокровищем, в котором спрятано быковское сердце, и в самом деле является русофобия. Любить Родину значит не отождествлять себя с нею. Россия – страна погромов. Нищета и позорность русской идеи, компилятивность источников которой якобы доказана эмигрировавшим комсомольцем Яновым (главным персонажем «Русофобии» Шафаревича) и, с какой-то радости, Ключевским. В последнем случае Быков, кажется, перепутал, приняв «Сказания иностранцев о Московском государстве» за исследование по истории русской идеологии. «Гипноз страшного слова «родина» пора бы уже, кажется, развеять… Гипноз родины пора сбросить. Огромное количество людей мыслящих, порядочных, честных и свободных, не связывает с этой территорией ничего».

На резонно возникающее после таких изложений желание указать на дверь Быков отвечает: где хочу, там живу. «Не следует кричать им «валите», потому что где хотим – там и живём, и разделять ценности паханов, орущих громче всех, мы совершенно не обязаны, даже если живём внутри паханата». Не буду спорить. Ценности паханов действительно разделять не стоит. Это касается и ценностей пыльношлемых паханов, которых тогдашние быковы и прочие «папы Арбата» посадили русским на голову в начале ХХ века, никаких других.

Солженицынская формула «с вами мы не русские» вполне справедлива. Но только в одном-единственном случае: если мы – русские – не с «ними». Беда же и вина Быкова в том, что он не хочет быть русским ни с ними, ни против них, ни вместо них. Он просто не хочет быть русским, хотя охотно питается русской литературой, как плодожорка – белым наливом. Родина не нужна весёлому посткоматознику потому, что он уже накушался и, кажется, готов отвалиться до того, как достигнута будет точка перехода свобод в обязательства.

На деле Родина – это не диктат «паханов», а единство прошлого, настоящего и будущего. «Это партнёрство, относящееся до всей науки, всего искусства, любой добродетели, любого совершенства. И поелику цели такого партнёрства не могут быть достигнуты за много поколений, оно становится партнёрством не только между живущими, но и между теми, кто жив, теми, кто умер и кто еще не родился», – написал ещё в конце XVIII века Эдмунд Бёрк, и его с тех пор много раз повторяли не самые глупые русские мыслители.

Постараюсь объяснить эту мысль предельно просто. Практически любые сколько-нибудь значимые человеческие дела требуют сотрудничества превеликого множества людей из множества поколений. Созданные этим надындивидуальным и трансвременным партнёрством результаты и составляют фундамент той свободы, которой пользуется человек. Наша свобода – это не то, чего нам не запретили, а то, чем мы реально можем воспользоваться из сделанного другими людьми в своих личных интересах. И связана она с обязанностью – то есть с теми нашими результатами, которыми могут воспользоваться другие. Вот это надпространственное и надвременное единство прав и обязанностей и называется Родиной, Отечеством, нацией.

Принудительность Родины, принудительность её ценностей – это диктат уже свершившегося, это обязательность наследия, без которых не бывает преемственности. Хочешь писать языком Пушкина – изволь хотя бы учесть то, что он сказал про «наш Киев дряхлый, златоглавый», а не просто петь аллилуйю Украине. Не говорю – принять, но хотя бы учесть. Тот, кто сбросил отцов с корабля современности, сбросил в глазах потомков и себя. Тот, кто обокрал пращуров, обокрал тем самым и правнуков. «Забытые потомки» из «Слова живого и мёртвого» Норы Галь оказываются не такой уж и шуткой.

В этом смысле противостоять большинству имеет право каждый свободный человек, в случае если имеющееся на сегодняшний момент большинство пытается разрушить наследие прошлого и разорить наследство для будущего. Но это мятеж в известном смысле во имя подлинного большинства, в котором ныне живущие составляют лишь меньше трети и являются, когда противоречат наследию, сущими мятежниками.

Наследие налагает обязанность – это понял ещё Карамзин, сперва собиравшийся «сочинять» русскую историю, а потом открывший для себя долг её изучать и, мало того, перед нею смиряться. Быков больше всего боится этих обязанностей и ответственности (это и его писательская, и его человеческая черта).

Забавная, почти фрейдистская оппозиция его текста. Отчуждённый отец, мутирующий в ненавистных «паханов», зато «я вообще завишу только от одной имманентности – от матери». Всё, что связано с ценностями, с обязанностью, с преемственностью и патриархальностью, нашему стихийному феминисту ненавистно. Реальность вступает над инфантильным своеволием в свои права только в форме «Ты шапку надел?», «Закрой рот и ешь!» и прочей гиперопеки.

Если нужна отцовская традиция, нужны предки, Быков хочет выбирать себе отцов, подчас – принудительно для них самих. Трудно сказать, как относился к Дмитрию Львовичу Окуджава, но Пастернак или Маяковский от такого «потомка», скорее всего, пришли бы в ужас, что не помешало им превратиться в увесистые кирпичи быковской самопровозглашённой генеалогии самого себя.

Человек, который понимает свободу как свою свободу пользоваться чужим результатом, ничего не давая, мало того – разрушая и не оставляя потомкам ничего равноценного тому, что ему оставили предки, – это, по сути, паразит. Та самая плодожорка. И чтобы паразиты не угробили весь проект, их необходимо ограничивать, а конструкция Родины включает в себя и определённые принудительные элементы.

Разумеется, это право принуждения тоже может быть захвачено паразитами, которые используют его для того, чтобы больше сожрать. И так сплошь и рядом случалось в истории – в русской, право же, не чаще, чем в мировой (хотя к нам болезненно ближе – в наше время пир плодожорок продолжается уже столетие). То, что Быков набрасывается на Родину вместо паразитизма, говорит о том, что ворон ворону глаз не выклюет, а у некоторых насекомых и червей их и вовсе нет.

В итоге посмертная колонка Быкова получилась манифестом пиявки – насосавшейся и отвалившейся с присказкой «Кому должен – всем прощаю!». Этот манифест, вырвавшийся в пограничной ситуации, то есть тогда, когда мы узнаём о человеке действительно что-то важное, пожалуй, навсегда определит место Дмитрия Львовича в истории русской литературы и общественной мысли.

Место, сказать по чести, довольно вторичное. Задолго до обо всём этом талантливей написал эмигрант и иезуит Владимир Печерин: «Как сладостно отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья…». Но только вот от чрезмерного поглощения сладенького может опять стрястись гипергликемия, которая уже довела поэта до беды.