Это было на Украине, под Луцком. Серым мартовским утром сорок четвертого года мы ехали в тылы 13-й армии. Было зябко. Падал мокрый снег. Казалось, что зиме не будет конца.
Легко покачиваясь на заднем сиденье, подполковник Павел Карпович Козик читал стихи:
«Шли мы в бой и в бурю, и в метели,
Падали и поднимались вновь.
На моей простреленной шинели
Запеклась и порыжела кровь».
Затем он несколько минут насвистывал какой-то незатейливый мотив. И вдруг тихо и грустно запел старинный романс Мусоргского «Листья шумели уныло». Пел он эмоционально, и его пение как-то согревало душу.
Неожиданно холодный порывистый ветер принес откуда-то тяжёлую тёмную тучу. На нас обрушился такой снежный шквал, что свет белый померк. Чтобы не сбиться с пути, пришлось задержаться в первом же попавшемся селе.
Поставив к забору машину, мы вошли в хату. Встретила нас стройная девушка с большими карими глазами под широким разлетом тёмных бровей. Одета она была в ситцевое платье, тесно облегавшее ее молодое упругое тело. Ей было лет двадцать, не больше.
— Переждать снегопад у вас позволите? — вступил в разговор Козик.
— Пожалуйста! — приветливо отозвалась девушка, окинув нас взглядом.
— А постарше есть кто-нибудь в вашем доме? — улыбнулся Павел Карпович, не отводя взгляда от молодой интересной хозяйки.
— А нас всего двое: мать и я. Мама ушла на хутор проведать сестру, — охотно пояснила девушка.
— Так, так. Ну, давайте знакомиться. Меня зовут Павлом Карповичем. А вас?
— Оксаной. Вы, может, голодные? — спохватилась девушка. — Я вам сейчас яичницу приготовлю. — И она тут же захлопотала у печи.
Павел Карпович при всех случаях не любил оставаться без дела. Он схватил топор из-под лавки и стал щипать смолистое полено. Оксана развела на загнетке огонь, поставила греть сковородку. Нарезала аккуратными ломтиками сало и положила его на горячую сковородку. Сало тут же зашипело. Девушка сноровисто разбивала ножом яйцо за яйцом и из скорлупы вываливались золотистые желтки.
Закончив бить яйца, Оксана старательно и проворно поправила горящие на загнетке щепки. При этом изредка поглядывала в окно. Или вдруг замирала, словно к чему-то прислушиваясь.
«Мать ждёт», — подумал я. И спросил ее:
— Как вам жилось при фашистах?
Оксана настороженно взглянула на меня и вмиг помрачнела, стала отвечать общими фразами, как бы нехотя: какая уж там жизнь при фашистах, лучше и не вспоминать.
Между тем яичница была уже готова, и Оксана, положив на стол деревянную подставку, поставила на нее сковородку. На яичнице лопались пузыри. По комнате разлился такой аромат, что засосало под ложечкой. Оксана нарезала хлеба, принесла соленых огурцов в глиняной миске. Павел Карпович был, что называется, наверху блаженства.
Пригласив нас к столу, Оксана села рядом. Неожиданно распахнулась дверь и в хату вошел рослый парень с автоматом за спиной, в шапке с красной ленточкой.
«Вот кого она ждала», — мелькнуло в моей голове.
Глаза Оксаны расширились, брови поползли вверх.
— Васыль! — радостно воскликнула она и выбежала из-за стола, чтобы броситься парню на шею. Но партизан, продолжая оставаться у двери, встретил ее резким окриком:
— Не подходи!
Произошло замешательство. Ошеломленная, Оксана опустила руки с выражением крайнего изумления.
— Что с тобой, Васыль? — проговорила она растерянно.
Партизан молчал. Жёстко стиснув зубы, он смотрел на Оксану враждебным взглядом. На его лице отражалась какая-то внутренняя борьба. «Кто он ей: жених, муж, брат или просто близкий человек?» — подумали мы с Козиком.
— Ну, как знаешь, — обиженно произнесла между тем Оксана и вернулась к столу. — Вы ешьте, не обращайте на него внимания, — сказала она, уже вполне овладев собой.
Васыль, казалось, только сейчас заметил нас.
— Кажется, я не вовремя зашел, — проговорил он.
Наше присутствие явно сковывало партизана. Желая ободрить его, я сказал:
— Вы нас в расчет не принимайте, мы тут проездом.
Партизан прошел вперед и, сняв автомат, присел на лавку. Метнув взглядом на стол, язвительно улыбнулся:
— Товарищей командиров гостюешь? Зря стараешься. Этим не откупишься.
— Перестань, Васыль, как тебе не стыдно! — укорила его Оксана, — Голодный небось, Садить к столу, поешь.
— Объедками от гитлеровцев не питаюсь, — резанул партизан.
Мы с Козиком переглянулись. «Вот влипли! Не мог же он так за здорово живешь ляпнуть такое».
Оксана зарделась.
— Васыль! Как у тебя повернулся язык такое сказать! — гневно произнесла она.
— У меня есть основание на это, — заявил он в ответ.
— Глупый ты! — насмешливо сказала Оксана. — Ничего ты не знаешь и не можешь знать.
— Знал бы, не говорил.
Она, по-видимому, не сочла нужным при посторонних объяснять ему и умолкла.
— Что ж прикусила язык? Сказывай! — выпалил Васыль.
Оксана продолжала отмалчиваться. Наступила неловкая тишина.
— Скажите, в чем вы ее обвиняете? — решил я спросить партизана.
— Продажной стала. Таких бы!
— Васыль! — строго вскрикнула Оксана, не дав ему договорить. Весь её вид как бы кричал: «Ведь это же неправда! Неправда!»
— Вы уверены в этом? Какие у вас доказательства? — спросил Козик.
— Она работала у фашистов переводчицей в комендатуре. А кто шел к ним на службу, как не явные предатели Родины? — с волнением и гневом ответил партизан.
Губы у Оксаны дрогнули. Морщинка пролегла между круто изогнутых черных бровей.
— Он прав, фашистам служили только отъявленные негодяи и подлецы. Неужели вы могли так низко пасть? — обратился я к Оксане.
Она уже была внешне спокойна и машинально теребила уголок скатерти, поглядывая в окно. Казалось, обвинение партизана ее нисколько не задело. Так могла вести себя женщина с большой выдержкой и выучкой, либо ни в чём не виноватая.
— Оксана, что же вы молчите? — спросил ее Козик, не сводя с нее взгляда.
— Всё, что сказал Васыль, — неправда, — ответила она и снова поглядела в окно.
— Неправда? Казанской сиротой решила прикинуться! — вскипел Васыль, копаясь в карманах. — А это что? — В руках он держал какую-то фотографию. Он подошёл к Оксане и показал ее. Лицо девушки стало пунцовым.
Я попросил фотографию. В кругу гитлеровцев стояла Оксана, весёлая, улыбающаяся. К словам партизана можно было отнестись по-разному, но, как говорится, факты — упрямая вещь. Однако. Однако и карточка сама по себе еще ничего не доказывает.
— Что это за снимок? — спросил я Оксану.
— Обыкновенное фото. Как-то обступили они меня на улице: «Фрёйлейн, фрёйлейн, давайте сфотографируемся на память». Ну, и щёлкнули аппаратом.
«И это могло быть», — подумали мы с Козиком.
— На память, говоришь? — с едкой иронией воскликнул партизан. — А это тоже на память? — протянул он ей какой-то документ в развёрнутом виде.
Оксана, резко вскинув голову, задержала на нем взгляд, но ничего не сказала, только вздохнула всей грудью.
Это был дубликат пропуска в комендатуру на имя Оксаны Пеленко с её фотографией. Мы с Козиком пристально смотрели на девушку, ожидая, что же она скажет теперь в свое оправдание, — вроде бы все мосты сожжены и отступать ей некуда. И мы были уверены, что сейчас, после разоблачения, поняв всю меру своей вины, она станет раскаиваться и просить прощения. Но мы ошиблись. Она не выказала никаких признаков раскаяния. Выглянув в окно, тяжело вздохнула и сказала:
— Эх, Васыль, Васыль! Как ты мог подумать так обо мне! Не один ведь год знаешь меня. Вместе росли, учились за одной партой.
Договорить она не успела, ибо увидела в окно, что к воротам кто-то подъехал на вездеходе. Оксана так и встрепенулась.
Из машины вышли двое: высокий мужчина в папахе, в овчинном полушубке, другой — небольшого роста, в кожанке. Оба при оружии. Они быстро вошли в хату. Васыль растерянно и недоуменно уставился на вошедших.
— Васыль Буран везде поспевает, — усмехнулся мужчина в полушубке, с казацкими усами. Глаза у него были весёлые, насмешливые. — В самоволке, значит? — с упреком сказал он.
— Я, товарищ командир, по делу, — замялся Буран.
— Знаем мы твои дела сердечные, — погрозил пальцем командир партизанского отряда и прошел к столу, здороваясь с нами.
Мужчина же в кожанке лишь кивнул нам и, подойдя к Оксане, протянул ей руку.
— Ну, здравствуй, «Кума». Жива, здорова? — Он оглядел Оксану с головы до ног и в глазах его вспыхнули весёлые искорки. — Так вот ты какая! А я тебя представлял совсем иной, — сказал он с теплой ноткой в голосе.
Я взглянул на Васыля. Он стоял как пришибленный, и только хлопал глазами, силясь понять, что же все это значит? Оксана, вглядываясь в человека в кожанке, тоже, видимо, пыталась вспомнить, где она с ним встречалась.
— Ой, да кто же вы будете? Догадываюсь, но боюсь ошибиться, — вскричала она наконец.
А тот, ещё раз окинув ее теплым взглядом, улыбаясь, сказал:
— А ведь это я тебе подпольную кличку «Кума» приклеил. А вот теперь смотрю на тебя и самому смешно становится. Уж больно молодая ты для кумы.
— Так вы и есть секретарь подпольного райкома партии товарищ Мельник? — обрадовалась Оксана.
— Он самый. Вот и настало время нам лично увидеть друг друга.
Васыль Буран, ошеломлённый всем происходящим, стоял посреди хаты, поглядывая то на Оксану, то на секретаря райкома. До него только сейчас дошел смысл того, что до сих пор было скрыто.
Вздох облегчения вырвался из груди Оксаны. Она не сдержалась и заплакала.
— Ну зачем же слёзы! Не надо, Оксана, — утешал ее секретарь. — Знаю, что нелегкую ношу взвалили мы на твои плечи, что нелегко быть подпольщицей, но теперь-то уже все страхи и волнения позади. Теперь только радоваться надо нашим успехам.
— Ой, что же я в самом деле размякла, — сквозь слёзы улыбнулась она. — А я вас со вчерашнего дня жду. Мне передали, что вы заедете.
— Собирался, но не смог. Скажи, Оксана, страшно было?
Она покачала головой, вздохнула:
— Жить под постоянным страхом, что тебя вот-вот уличат, раскроют, все равно что ходить по тонкому льду-перволёдку. Но мучительно было другое. Это когда свои же люди смотрят на тебя с озлоблением, бросают вслед непристойности всякие, а я не могла им ни открыться, ни объяснить. А это хуже всякой пытки! Каждый день ждала: либо меня раскроют гитлеровцы и повесят, либо свои погубят. — Голос ее упал до шепота, губы задрожали. — Даже вот он, Васыль, — кивнула она в сторону парня, — предательницей меня считал.
Сгорая от конфуза, желая оправдаться, Буран невнятно пробормотал:
— Оксана, я ведь ничего не знал. Почему же ты сразу мне ничего не сказала, что ты.
— Не могла, Васыль. Не имела права, — просияв, ответила она.
Командир партизанского отряда с улыбкой смотрел на Бурана, щупая усы, а затем сказал:
— Конспирация, друг мой, это понимать надо! Каждому положено знать только то, что ему дозволено, и ни больше.
Чувствуя себя виноватым, Буран, молчал. Потом, взглянув в глаза девушке, хрипло произнес:
— Прости меня, Оксана, если можешь, прошу тебя.
Оксана счастливыми глазами смотрела на него, как бы говоря: «Прощаю, ведь ты не виноват».
Я думал над ответом командира партизанского отряда Бурану. «Конспирация...» Да, она требовала от Оксаны огромного нервного напряжения, воли, внутренней собранности и силы. Малейшая неосторожность, любой неверный шаг — и смерть. Нужно было перевоплощаться, играть, как актрисе. А если провал? Хватит ли сил вынести все муки, предпочесть смерть предательству?
С нескрываемым восторгом я смотрел на Оксану, и каждое ее движение, голос, манера держаться говорили мне: «Хватило бы!»
Вскоре мы простились со всеми и вышли из хаты. Снегопад давно кончился. Небо прояснилось, появилось солнце, и снег сделался таким сверкающим, что на него больно было глядеть.
С тех пор прошло много лет. Но перед глазами и сейчас стоит прекрасное Оксанино лицо. Я всегда вспоминаю девушку с каким-то душевным теплом и волнением.
Окончание следует…
Автор: Полина Ефимова
Свежие комментарии