 | |
| Аппарат Бреана (Франция, 1854) | |
 | |
| Аппарат Можайского (Россия, 1881) | |
 | |
| Планер Шанюта | |
 | |
| Аэроплан Мингэ (Франция) |
Трепет приближения новой крылатой эры ощущался еще до того, как петербуржцы впервые увидели полет человека.
В витринах магазинов, в писчебумажных лавчонках начали появляться открытки, изображающие полеты первых аэропланов за границей.
В газетах замелькали имена авиаторов и изобретателей, теоретиков и практиков полета.
В витринах магазинов, в писчебумажных лавчонках начали появляться открытки, изображающие полеты первых аэропланов за границей.
В газетах замелькали имена авиаторов и изобретателей, теоретиков и практиков полета.
Появились портреты интеллигентного француза в котелке — это был инженер Луи Блерио.
Два американца смотрели на меня со страниц "Огонька" и других иллюстрированных журналов: Вильбур Райт походил на типичного пресвитерианского пастора — сухое лицо фанатика, впитавшее в себя даже что-то от индейцев, какими мы их представляли себе по Куперу и Майн Риду; Орвиль был совершенно непохож на брата: черноусый южанин — не то француз, не то итальянец.
Прославился маленький бразилец Сантос-Дюмон, построивший во Франции аэроплан-лилипутик, способный поднять в воздух только своего весящего чуть ли не сорок кило строителя: смелый конструктор сидел на этой "Де-муазелль" ("Стрекоза") у самой земли, между колесами хрупкого шасси.
Журналы веселились: "Первую вспышку в цилиндрах своего доморощенного мотора Сантос будто бы вызывал, поднося к нему тлеющий фитиль, привязанный к каблуку собственного ботинка".
Впрочем, не верить было трудно: еще один француз, сотрудник Вуазенов и Фарманов, художник — кто только не шел в авиацию! — Делегранж, сам писал по поводу одной из своих машин, что отдельные части в ней держались только "логикой размышления".
...Все развитие авиации прошло у меня на глазах. Я видел, как Ефимов ставил рекорды высоты и продолжительности полета. Я видел, как улетал в свой победный перелет Петербург-Москва Васильев. Много-много лет спустя я имел радость присутствовать при отлете в бесконечно длинный рейд одного из последних "цеппелинов" с Гуго Экснером в качестве командира.
Я стоял в толпе, когда к Северному полюсу отправлялась в первый свой рейс экспедиция Амундсена-Нобиле и изящная "Норвегия", старшая сестра злополучной "Италии", разворачивалась в ленинградском небе.
Но был еще один вечер, которого не забудешь, теплый вечер осени 1910 года.
На Скаковом поле, кажется, уже успевшем превратиться в Комендантский аэродром, шел "праздник авиации". Не в пример первым "авиационным неделям" его участниками были по преимуществу русские, отлично летавшие пилоты: военные и штатские.
Михаил Ефимов, про которого летчики долго говорили, что "Миша Ефимов может и на письменном столе летать"; Попов — почему-то крепко державшийся за довольно неудачный и устарелый самолет братьев Райт (его запускали в воздух без колесного шасси, на своеобразных полозьях и при помощи примитивной катапульты); двое моряков — капитан Лев Макарович Мациевич и лейтенант или капитан-лейтенант Болеслав (кажется, так) Маты-евич-Мацеевич... Были и другие.
В тот тихий вечер летало несколько авиаторов; даже незадачливый поручик Горшков и тот поднялся несколько раз в воздух. Но героем дня был Лев Мациевич, ставший вообще за последнюю неделю любимцем публики.
Лев Макарович Мациевич летал на "Фармане-IV", удивительном сооружении, состоявшем из двух скрепленных между собой тончайшими вертикальными стойками желтых перкалевых плоскостей: в полете они просвечивали, были видны их щупленькие "нервюры" — ребрышки, как у бочков хорошо провяленной воблы.
Между стойками по диагонали были натянуты многочисленные проволочные растяжки. Сзади, за плоскостями, на очень жидкой ферме квадратного сечения, на ее конце были два горизонтальных киля и между ними два руля направления; руль высоты был вынесен далеко вперед на четырех сходящихся этакой крышей тонюсеньких кронштейнах — длинный, узкий прямоугольник, такой же транспарантный в полете, как и сами плоскости этой "этажерки".
Внизу имелось шасси, четыре стойки, поддерживающие две пары маленьких пневматических колес, между которыми, соединяя их со стойками, проходили изогнутые лыжи. Это все также было опутано многочисленными стальными расчалками.
На нижней плоскости, у самого ее переднего края (ни про какое "реоро атаки" мы тогда и не слыхивали), было наложено плоское сиденье-седельце. Пилот садился на него, берясь рукой за рычаг горизонтального руля, похожий на ручку тормоза у современных троллейбусов или на рукоять перемены скоростей в старых машинах.
Ноги он ставил на решетчатую подножку уже за пределами самолета, вне и ниже плоскости, на которой сидел: ногами он, так сказать, "педипулировал", двигая вертикальные рули, рули поворота.
Два американца смотрели на меня со страниц "Огонька" и других иллюстрированных журналов: Вильбур Райт походил на типичного пресвитерианского пастора — сухое лицо фанатика, впитавшее в себя даже что-то от индейцев, какими мы их представляли себе по Куперу и Майн Риду; Орвиль был совершенно непохож на брата: черноусый южанин — не то француз, не то итальянец.
Прославился маленький бразилец Сантос-Дюмон, построивший во Франции аэроплан-лилипутик, способный поднять в воздух только своего весящего чуть ли не сорок кило строителя: смелый конструктор сидел на этой "Де-муазелль" ("Стрекоза") у самой земли, между колесами хрупкого шасси.
Журналы веселились: "Первую вспышку в цилиндрах своего доморощенного мотора Сантос будто бы вызывал, поднося к нему тлеющий фитиль, привязанный к каблуку собственного ботинка".
Впрочем, не верить было трудно: еще один француз, сотрудник Вуазенов и Фарманов, художник — кто только не шел в авиацию! — Делегранж, сам писал по поводу одной из своих машин, что отдельные части в ней держались только "логикой размышления".
...Все развитие авиации прошло у меня на глазах. Я видел, как Ефимов ставил рекорды высоты и продолжительности полета. Я видел, как улетал в свой победный перелет Петербург-Москва Васильев. Много-много лет спустя я имел радость присутствовать при отлете в бесконечно длинный рейд одного из последних "цеппелинов" с Гуго Экснером в качестве командира.
Я стоял в толпе, когда к Северному полюсу отправлялась в первый свой рейс экспедиция Амундсена-Нобиле и изящная "Норвегия", старшая сестра злополучной "Италии", разворачивалась в ленинградском небе.
Но был еще один вечер, которого не забудешь, теплый вечер осени 1910 года.
На Скаковом поле, кажется, уже успевшем превратиться в Комендантский аэродром, шел "праздник авиации". Не в пример первым "авиационным неделям" его участниками были по преимуществу русские, отлично летавшие пилоты: военные и штатские.
Михаил Ефимов, про которого летчики долго говорили, что "Миша Ефимов может и на письменном столе летать"; Попов — почему-то крепко державшийся за довольно неудачный и устарелый самолет братьев Райт (его запускали в воздух без колесного шасси, на своеобразных полозьях и при помощи примитивной катапульты); двое моряков — капитан Лев Макарович Мациевич и лейтенант или капитан-лейтенант Болеслав (кажется, так) Маты-евич-Мацеевич... Были и другие.
В тот тихий вечер летало несколько авиаторов; даже незадачливый поручик Горшков и тот поднялся несколько раз в воздух. Но героем дня был Лев Мациевич, ставший вообще за последнюю неделю любимцем публики.
Лев Макарович Мациевич летал на "Фармане-IV", удивительном сооружении, состоявшем из двух скрепленных между собой тончайшими вертикальными стойками желтых перкалевых плоскостей: в полете они просвечивали, были видны их щупленькие "нервюры" — ребрышки, как у бочков хорошо провяленной воблы.
Между стойками по диагонали были натянуты многочисленные проволочные растяжки. Сзади, за плоскостями, на очень жидкой ферме квадратного сечения, на ее конце были два горизонтальных киля и между ними два руля направления; руль высоты был вынесен далеко вперед на четырех сходящихся этакой крышей тонюсеньких кронштейнах — длинный, узкий прямоугольник, такой же транспарантный в полете, как и сами плоскости этой "этажерки".
Внизу имелось шасси, четыре стойки, поддерживающие две пары маленьких пневматических колес, между которыми, соединяя их со стойками, проходили изогнутые лыжи. Это все также было опутано многочисленными стальными расчалками.
На нижней плоскости, у самого ее переднего края (ни про какое "реоро атаки" мы тогда и не слыхивали), было наложено плоское сиденье-седельце. Пилот садился на него, берясь рукой за рычаг горизонтального руля, похожий на ручку тормоза у современных троллейбусов или на рукоять перемены скоростей в старых машинах.
Ноги он ставил на решетчатую подножку уже за пределами самолета, вне и ниже плоскости, на которой сидел: ногами он, так сказать, "педипулировал", двигая вертикальные рули, рули поворота.
| "Первая Жертва Русской Авиации" |
Снизу было страшно смотреть на маленькую фигурку, сидящую так на краю холщовой прозрачной поверхности, с ногами, спущенными в пространство, туда, где уже ничего не было, кроме незримого, подвижного, возмущаемого и ветром, и поступательным движением аэроплана воздуха. В тридцатых годах я некоторое время занимался планеризмом: очень живо вспомнил я тогда героев, летавших на "фарманах"... Мотор, пятидесяти- или стосильный звездообразный "Гном", бешено вращавшийся на ходу вместе с укрепленным на его валу пропеллером, был расположен у летчика за спиной. "Фарманисты" хвалили это расположение: перегоревшее масло с цилиндров летело в струе воздуха назад, а не плевалось пилоту в лицо, как было на монопланах "блерио". Но была, как выяснилось, в этой установке мотора сзади, как бы в клетке из тонких проволочных тросиков, натянутых тендерами, и большая коварная слабина. Я уже сказал: в тот день Мациевич был в ударе. Он много летал один, ходил и на продолжительность, и на высоту полета, вывозил каких-то почтенных людей в качестве пассажиров... Мотор мациевичского "фармана" вновь заревел баском, уже когда солнце почти коснулось земли. Почерк этого пилота отличался от всех — он летал спокойно, уверенно, без каких-нибудь фокусов, "как по земле ехал". |
Свежие комментарии