К столетию возникновения авиации (окончание)

Машина его пошла на то, что в те времена считалось "высотой" — ведь тогда даже среди авиаторов еще жило неразумное, инстинктивное представление, что, чем ближе самолет к земле, тем меньше опасности; так, вероятно, — держи ближе к берегу — понимали искусство навигации древние мореплаватели.

"Фарман", то загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то становясь черным просвечивающим силуэтом, проектировался на чистом закате, на фоне розовых вечерних облачков над заливом. И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло...

Потом говорили, будто, переутомленный за день полета, Мациевич слишком вольно откинулся спиной на скрещение от расчалок непосредственно за его сиденьем. Говорили, что просто один из проволочных тяжей оказался с внутренней раковиной, что "металл устал"...

Вероятно, то простое объяснение, которое восходило к законам сопротивления материала, было наиболее правильным.
Одна из расчалок лопнула, и конец ее попал в работающий винт. Он разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. "Фарман" резко клюнул носом, и ничем не закрепленный на своем сиденье пилот выпал из машины...

На летном поле к этому времени было уже не так много зрителей, и все-таки полувздох-полувопль, вырвавшийся у них, был страшен... Я стоял у самого барьера и так, что для меня все произошло почти прямо на фоне солнца.

Черный силуэт вдруг распался на несколько частей. Стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, ужасно размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка...

Исковерканный самолет, складываясь по пути, падал то "листом бумаги", то "штопором" гораздо медленнее, а еще отстав от него, совсем наверху какой-то непонятный маленький клочок, крутясь и кувыркаясь, продолжал свое падение уже тогда, когда все остальное было на земле.

 

Аэроплан Лекока и Монтрэ-Айяра (Франция)
Аэроплан Коди (Англия, 1909)
Планер Сантос-Дюмона (Франция, 1906)
Аэроплан Вуазена (Франция, 1907)
Аэроплан братьев Фарман (Франция, 1907)

Туда, где упало тело летчика, бежали медики с носилками, скакала двуколка Красного Креста.

Поразительно, как по-разному заставляет действовать людей их подсознание. Где-то рядом со мной бежал в тот вечер к страшному месту мой будущий одноклассник, а в еще более отдаленном будущем — инженер-авиастроитель Боря Янчевский.

Он кинулся — уже тогда — не к месту, куда упал человек, а туда, где лежал, еще вздрагивая и потрескивая, разрушенный самолет.

Оборванный толчком, тут же на траве валялся кусок проволоки, точнее, два куска проволоки, стянутых винтом — тендером. Никто не интересовался такой чепухой. Одиннадцатилетний мальчуган подобрал эту проволоку и эту двойную винтовую муфточку — тендер.

Как-то, в тридцатых годах, он показал мне свою замечательную коллекцию — много десятков, если не сотен всевозможных тендеров; первым среди них был тендер от "фармана" Мациевича.

Такой коллекции не было больше ни у кого в стране, и какие-то конструкторские организации засылали к Б. А. Янчевскому своих доверенных с предложениями уступить им его собрание, нужное им до зарезу.

Видимо, уже в то время, когда гимназист Янчевский представления не имел, что выйдет из него четверть века спустя, было, жило в нем что-то, что уже отлично предвидело его будущий путь, его интересы, дело его жизни... Он и должен был стать инженером.

А мне — по-моему, это тоже ясно, — как я тогда ни увлекался авиацией, паровозами, техникой, с каким упоением ни читал книги Рынина, Рюмина, Перельмана, мне всем душевным строем моим был предназначен другой путь (я тоже еще не подозревал об этом).

Я даже не подошел к остаткам самолета.
Подавленный до предела, совершенно не понимая, что же теперь будет и как надо себя вести — это была вообще первая в моей жизни смерть! — стоял я над неглубокой ямкой, выбитой посреди сырой равнины поля ударившимся о землю человеческим телом, пока кто-то из взрослых, видя мое лицо, не сказал сердито, что детям тут делать нечего.

Еле волоча ноги, я ушел.
Но видно, мне "было что тут делать", я тоже унес с собой и сохранил навсегда запах растоптанных множеством ног трав, мирный свет очень красного в тот день заката и рычание мотора в одном из ангаров, который, несмотря ни на что, гонял кто-то из механиков, и ту вечную память о первом героически погибшем на моих глазах человеке, что позволила мне сейчас написать эти строки...

Льва Макаровича хоронили торжественно. Я поднял весь свой класс, мы собрали деньги на венок. Девочки — я учился в совместном училище — плакали, я, хоть и трудно мне было, крепился.

Но потом мама, видя, должно быть, что мне все-таки очень нелегко, взяла и повела меня на какое-то то ли собрание, то ли утренник памяти погибшего Героя, "Первой Жертвы Русской Авиации" — так писали о нем журналисты, как если бы "Русская Авиация" была чем-то вроде разъяренной тигрицы или землетрясения, убивающего свои жертвы.

Все было бы ничего, и я, вероятно, чинно высидел бы и речи, и некрологи, и музыкальное сопровождение. Но устроителям пришло в голову начать церемониал гражданской панихиды с траурного марша, а музыканты вместо обычного, хорошо мне знакомого, так сказать, примелькавшегося шопеновского марша вдруг обрушили на зал могучие, гордые и бесконечно трагические вступительные аккорды Бетховена.

"Марчиа Фунебра, сулла морте д'ун эроэ..."
И вот этого я не выдержал. Меня увели домой.

Ах, какая гениальная вещь этот бетховенский марш, как я всю жизнь слышу его при каждой высокой смерти и как всегда его звуки уничтожают все перед моими глазами и открывают Коломяжское поле, лес на горизонте, низкое солнце и листом бумаги падающий к земле самолет...

Я. В. Успенский (1900-1978), писатель 1969 г.

Ссылка на http://vokrugsveta.com обязательна